Пятое колесо
1989-1990 гг.(зима)
Борис Алмазов: Ну, вот это тот самый двор, где, собственно, и прошла наша юность. Здесь я работал год, а Валера - гораздо больше. Здесь монтировались декорации к спектаклям, в которых участвовали теперь уже знаменитые артисты. Вообще здесь было много хорошего. Но самое интересное, что в этом дворе… Валера страшно скрывал свою вокальную школу. А школа была. За моей спиной арка, где он ставил голос. В этой жизни за все приходится платить. Вот какая штука: такая глобальная одаренность - и отсутствие образования. Одаренность во всем, во многом. Говорят, что у него был от природы поставленный голос. Знаете, наверное, был, но он его ставил. Как? Он изображал актера и таким образом, кривляясь, ставил себе голос. Он, например, доводил нас до исступления тем, что у него было несколько пленок с записями Яхонтова, и эти записи крутились им непрерывно. Потом, когда пленка кончалась, начинал читать, подражая Яхонтову, Агафонов. Причем, их было даже не отличить. Вот здесь во дворе сверху звучала эта пленка, звучали эти два голоса. Между прочим, это была школа. Он этой школы все-таки страшно стеснялся. И стоило его на этом учении поймать, как он начинал кривляться, шутить. Вообще он непрерывно что-то изображал.
Неизвестно, где художник учится. Художник учится у жизни. И вот теперь, когда я стал толстым старым дядей с бородой, я все думаю: ведь художник живет ради цели, поэтому все остальное для него --просто средство. Ну, например, Валера был равнодушен к вещам. Когда к Рембранту пришли и описали вещи, все рыдали. Только один художник сказал: "А чего плакать, у меня остался их блеск". Так вот, все что проходило мимо Валеры вроде не имело для него цены, потому что он все это в себе оставлял. И вот за эту память, за этот взлет, за те высоты, когда у слушателя начинает все вибрировать, когда плачешь во след этой музыке и над вымыслом слезами обливаешься, - за все это он платил. И платил очень серьезно. В Писании сказано: "До неба возвысишься, до ада низринешься". Вот так и было. Жизнь его была трагической. И она, эта трагедия, не была прекрасной. Это была тяжелая, мучительная, горькая нищенская жизнь. Но он этого не стыдился, кроме того, он, наверное, предчувствовал такую жизнь. В этом дворе он выбрал себе маску провинциального трагического актера, которую всю жизнь носил. И эта бабочка, которая у него была, и шляпа с обвисшими краями - это то, что ему подходило. И еще нужно сказать вот о чем: он очень здорово чувствовал дисгармонию в собственном образе.
У меня есть одна знакомая, очень симпатичная пожилая женщина, которая была директором, по-моему, ресторана "Астория". Она рассказывала: "Сижу я у себя в кабинете, и вдруг ко мне приходит мальчик и говорит: "Я хотел бы петь у вас в валютном баре". Ну, ко мне тут разные халтурщики ходят. Я ему говорю: "Ну, давайте, пойте". Он говорит: "Как! Прямо здесь?!" (А у нее кабинет был 2х2). Я ему говорю: "А почему нет?" Он начал петь, и через полчаса я обнаружила себя по пояс зареванной. Я его так одела! Сшила для него лиловую блузу, желтый бант. И, вы знаете, через некоторое время он снова был в своем рваном свитере. И снова вытряхивал из гитары валюту, потому что ему туда купюры совали". Через Валерины руки наверняка проходило очень много денег. Но это были деньги как бы не его, он как-то их стыдился что ли. Вообще он ко всему материальному относился брезгливо, потому что, наверное, это его отягощало. А он рвался. Душа рвалась и находила выход только в романсе. И за это быт ему мстил. Мстил разнообразно. Вот он пел романсы свои под лестницей… Тогда ведь мы не знали, что это символ. Была парадная лестница, по которой "ходили имена". И был настоящий, высокий художник, который под лестницей, в общем, и жил. Который при жизни был чрезвычайно неудобен, непредсказуем. Поэтому и знаменитым стал только после смерти. Смерти нелепой и трагической.
И еще: вот мы собираемся, седые, старые и толстые мальчишки из этого двора, и у нас перед Валерой есть чувство вины. Но дело в том, что когда начинаешь думать об этом в одиночку, то понимаешь, то, что это чувство есть - это правильно. Его пути мы не знали. И никто не знал. Художнику, наверное, никто не может помочь. Потому что всякое искусство рождается из страдания. Наверное, это судьба. Наверное, это нужно было перестрадать. И будь у Валеры другая жизнь, не было бы этих романсов.
Большое спасибо Валентине Третьяковой за помощь в работе над текстом.