Для мертвого времени он был слишком живым

— Когда мы с Валерой познакомились, мне было 24, а ему уже 35. Он тогда скитался по чужим домам, по мастерским художников. Пел всем, но официально нигде не работал, потому что потерял трудовую книжку. У него была масса друзей, его знали и любили в Ленинграде, а после выхода пластинок круг ценителей еще расширился, с ним невозможно стало появляться на улице — Валеру тут же кто-нибудь узнавал и пытался заманить к себе в гости.

Для того мертвого времени он был слишком живым человеком, не пытавшимся за себя постоять. Ведь на работу в Ленконцерт его приняли лишь незадолго до смерти (а прожил он всего 43 года). В Валерины обязанности входило развлекать вовремя перерывов разгоряченную на танцах в домах культуры публику. Это он ненавидел и все время (невзирая на наше бедственное материальное положение) пытался кем-нибудь подмениться. Зато на концертах выкладывался целиком, неважно перед какой публикой — лишь бы люди его слушали.

Сама я Валеру сначала услышала в записи — голос какой-то глубокий, я почему-то подумала, что это Шаляпин (и до сих пор никого рядом с ним поставить не могу), а потом уже увидела — лицо очень милое, доброе, подвижное. Выглядел молодо и был застенчивым. В общем, совсем не походил на тот образ, который я себе рисовала, — он был еще лучше.

Помню, как впервые мы поехали на юг. Он впрыгнул в отходящий поезд с гитарой и одной-единственной рубашкой в чемоданчике. Остановились недалеко от Коктебеля, какая-то женщина дала нам на ночь палатку. А на другой день — вот удивительно, как к нему тянулись люди! — на набережной к нам подошел странного вида человек в тельняшке, берете и клешах, остановился около Валеры и говорит: «Вот ты, маэстро, и твоя дама будете жить у меня. Сейчас только выгоню своих жильцов». Это был дядя Вася-шкипер. За жилье с видом на море он с нас двоих брал пятьдесят копеек за сутки.

Валере очень хотелось поблагодарить ту женщину, которая нам дала палатку на первую ночь. Он написал ей письмо, а когда оставалось только поставить дату, он подумал-подумал и ляпнул: «1839 г.». Мне сначала показалось, что он ошибся, потом — что балуется, а оказалось, что у него на даты вообще никакой памяти не было — он жил в прошлом веке. Я пыталась расспрашивать Валеру о его жизни до нашей встречи, он рассказывал какие-то случаи, но ни разу не вспомнил, когда это произошло. Таких людей мне больше встречать не приходилось.

А однажды (к тому времени мы уже прожили несколько лет) я простудилась, он за меня очень испугался и ночи напролет читал мне наизусть Пушкина, Ахматову, Гумилева, Гоголя, Бабеля... Для меня тогда его фантастические память и эрудиция были настоящим откровением.

Вместе мы прожили девять лет. Это очень мало! У нас обоих уже были квартиры, но жили мы по друзьям. Слов «муж» и «жена» в нашем обиходе не было, мы всегда оставались самыми лучшими друзьями. До рождения ребенка я работала в лаборатории режимного предприятия, и на мои инженерские мы жили очень счастливо.

Когда родился ребенок, с деньгами стало худо, а Валера, выступая на танцах или давая концерты, за вознаграждением потом не ездил. Чтобы спеть в концерте, он готов был мчаться за многие километры в какой-нибудь дом отдыха, а тащиться через полгорода, чтобы получить деньги, для него было каторгой. Буквально все, знавшие об этом, недоумевали, а я его понимала: нетворческие поездки для него были утомительны. Не столько из-за чудачества, сколько от нездоровья — Валера же был инвалидом с тяжелейшим пороком сердца. Иногда ему с трудом удавалось спуститься (!) с четвертого этажа. Но при этом более жизнерадостного и жизнелюбивого человека я не знала.

В Валере удивительным образом уживались мягкость, деликатность и огромная внутренняя сила. Когда мы встретились, он здорово пил, но потом взял себя в руки и без всякого лечения бросил. Согласитесь, слабому и безвольному человеку это не под силу. Более того, ему удавалось вытаскивать людей из депрессии, при этом не гладя их по головке и не утешая. Он им пел. И одного этого им бывало достаточно.

Сам он жил в каком-то нематериальном мире. Его не смущало, что одет в старенькое, чуть ли не мамино пальтишко и стоптанные ботинки. На сцену же выходил всегда в белоснежной рубашке, во фраке, обязательно при бабочке и в носках, которые непременно должны были чем-то (я и теперь не понимаю, чем именно) отличаться от тех, что надевают официанты. Потому что на сцене начиналась его истинная жизнь.

Меня часто спрашивают: может, Валера «добил» свое и без того больное сердце бесконечными волнениями на концертах? А я думаю наоборот: именно эти волнения, которые составляли основу его жизни, и помогли прожить ему аж 43 года. Мало? Но с таким недугом, какой был у него, люди вообще не живут.

Мы с Валерой никогда не расставались не то что на сутки, но и на час. А вот в последние минуты жизни меня рядом не оказалось. Я на расстоянии почувствовала что-то неладное, подхватила ребенка и поехала навстречу ему. И не успела — он умер в машине по дороге на концерт. Но, наверное, только так и могла закончиться его жизнь — или на сцене, или рядом с ней.

опубликовано в газете "Вечерняя Москва", 2 сентября 1999 года