В то время, году в 70-м, я много слышал о нем от своего друга-музыканта Димы Тасенко.

И вдруг он появился. Мы сидели в мастерской у художника Бори Каулнена холодной осенью или в начале зимы. Полумрак, горят свечи, пара бутылок на столе.

И появился человек в меховой шубе, в котелке, очень красивый. Он скинул эту шубу — под ней был замечательный фрак, кружевная рубашка, какая-то немыслимая бриллиантовая брошь. И сразу, после первых же его слов было понятно, кто это. Это был такой актер из прошлого века, актер, который после бенефиса получил много денег — и загулял! Он приехал из Вильнюса, где работал в театре, счастливый, богатый. Но через две недели больше ничего не было: ни фрака, ни шубы, ни денег. Позже я понял, что это обычная история для Валеры.

Потом он работал в Театре эстрады, в цыганском коллективе Бориса Владимирова. На прослушивании он пропел несколько вещей, и его в тот же вечер включили в программу под фамилией Ковач. Сказали: фамилия Агафонов для певца не годится, будешь венгерским цыганом, Ковачем. Лиля Тасенко покрасила ему волосы в черный цвет. Потом, когда он уснул, выпив, в мастерской у ювелира Андрея Абрамичева, тот проколол ему ухо и впаял золотую серьгу. Именно не надел, а запаял прямо на ухе. И все время, пока он пел у цыган — ходил с этой золотой серьгой.

Когда те же цыгане перешли в ресторан «Восток» в Приморском парке, там Валере что-то не понравилось. Он стал прогуливать эти концерты, ведь Валера был человек очень свободный. Он не понимал, что такое производственная дисциплина. У него было огромное чувство ответственности — в том случае, если дело касалось искусства. Чтобы кому-то петь, он мог вставать, бежать ночью куда угодно, в любую мастерскую, садиться на самолет, лететь в Днепропетровск, где у него были слушатели! Но если дело касалось отбывания повинности, административной принудиловки — то ему на это было совершенно наплевать. Он не боялся наказаний, его не интересовали записи в трудовой книжке. У него были люди, которых он любил, — и все.

— Ваш круг — круг ваших друзей, друзей Агафонова — что за люди его составляли?

— Дело в том, что Валера был центром самых разных компаний, групп, которые между собой порой и не соприкасались. В нашем кругу были художники, актеры, музыканты. Я не могу назвать их всех, кого-то уже нет в живых...

Был круг Тасенко, круг художника Пети Капустина, был круг Бориса Алмазова — то есть те, с кем он учился на Моховой... А пересеклись мы все только после его смерти. Когда Валерки не стало, то это почему-то вдруг объединило людей совершенно разных — таких, как Капустин и я, предположим. То есть, тех, кто спаян сейчас достаточно крепкой дружбой.

Бывал в нашей компании, у Димы Тасенко, на Рубинштейна, и Аркаша Северный. Он с удовольствием слушал Агафонова. Вообще когда пел Агафонов, когда играл на гитаре Тасенко, то Северный — только слушал. И даже не пытался петь.

— Что же вас объединяло? Образ жизни? Неустроенность?

— Как раз нет. Мы неустроенностью этой не жили, не обращали на нее внимания. Нас объединяло что-то более высокое. Валеркин талант, может быть... Хорошо о нем говорит Алмазов: Валера был настолько гениален, что, несмотря на все попытки погубить свой талант, ему это не удалось... Нет, наверное, дело не в образе жизни. Хотя, конечно, может, это грубо звучит: мы спивались.

Спаивало нас время и условия существования. Но мы бы спились быстрее и окончательнее, если бы не встречалась. Потому что тогда бы больше ничего не оставалось. А то, что было кроме выпивания, — это такие университеты, которые мало кому удалось пройти.

Валера был очень талантливым рассказчиком, он мог читать Пушкина часами. Он прочитал «Мастера и Маргариту» и знал ее почти наизусть. Если вещь ему нравилась — он ее вбирал сразу.

Проходило столько людей... И актеров, и поэтов... Были люди, которые не называли себя художниками, но писали картины — так же, как Валера. И Валера часто даже и жил живописью, одно время он писал портреты за пятьдесят рублей.

— То есть вас объединяла не только личность Агафонова?

— Наверное, не только. Потому что каждый из тех людей был личностью. И все они были убеждены в собственной гениальности, без сомнения. Как подписывает свои работы Петя Капустин? Великий художник Петр Константинович Капустин. Или: от гениального Капустина. Только так. Потому что если человек занимается каким-то искусством, то он может быть или гениальным или никаким.

Но где-то к исходу семидесятых каждый почувствовал необходимость перемен. Потому что такой образ жизни не может длиться без конца. Это какая-то школа. Дальше — нужно или умирать или жить.

Стали искать выход из этой ситуации. Кто — пересилив себя сам, кто с помощью медицины, но все мы вылезли. И причем — никого не посылали лечиться принудительно...

— А насколько легко это удалось Агафонову?

— Очень легко. Он почувствовал это первым, первый завязал, показал пример Диме Тасенко. Он же был жизнелюб, знал прекрасно о своем сердце, ему жить хотелось, петь хотелось…

И все пошло вроде бы хорошо, потому что появилась жена, ребенок и площадь, где можно жить... И концерты пошли — то в Доме ученых, то в Доме журналиста... Были какие-то лекции с пением романсов. Все еще только начиналось.

— Но ни одной пластинки при жизни у него не вышло?

— Были — в Швеции, Финляндии. Вывозили его записи, и где-то они тиражировались.

— Он за это получал что-нибудь?

— Hу, что он за это получал? Ничего. Так же, как в «Англетере», в валютном баре. Он выступал там во фраке — это была его любимая одежда. И туристы — финны, шведы, англичане — всегда спрашивали: а будет сегодня Сенатор петь? Поскольку у них только сенаторы во фраках ходили. И вот он споет, они ему валюту в гитару напихают, a он потом чекистам ее из гитары вытряхивает — не дай Бог, останется!

Пластинки здесь начали выходить только после его смерти благодаря Музе Кадлец, которая была его другом.

При жизни у него было всего двадцать минут записей на радио. И один раз он выступал перед Восьмым марта по телевидению. Был сюжет в «Мониторе» — его как бы случайно встретили с гитарой у Казанского собора. И он как бы случайно спел для женщин романс у Казанского и поздравил их с праздником. Но этого материала не осталось, его стерли...

— И все же, что явилось причиной его безвестности? Ведь, наверное, Агафонов не представлял никакой опасности для режима, и у него не могло быть конфликтов с властью?

— Было другое. Агафонова просто не замечали. Для профессиональных музыкантов он был дилетант. У него не было ни диплома, ни каких-то других официальных бумаг, которые открывают двери... И вообще он не мог работать ни в какой официальной организации. Он нс понимал, почему он должен ходить к кассе за зарплатой, почему он должен вообще где-то «числиться» — ведь он работает с утра до вечера, работает для людей, поет! Ему трудно было это объяснить.

Вот мы ехали в автобусе, он мог сказать: «Все, больше из этого автобуса никто не выйдет». Расчехлял гитару — и начинал петь. И пока он не переставал — ни один человек из автобуса не выходил. Все хватались за поручни — и слушали его.

Я помню, как его записывала Александра Александровна Пурцеладзе на маленький магнитофончик. Она спрашивала: Валера, а ты знаешь вот это? — и говорила два слова из какого-то романса. Он начинал петь. А это? Это? И Валера все пел. Не было практически того, чего он не знал. У него был чемодан нот, которые он скупал и списывал везде, где только мог...

Потом, когда уже романс стал немножко появляться на эстраде, тогда вспомнили про Агафонова, пригласили его в Ленконцерт уже во второй раз. Его слушал и Хиль в комиссии — он заставил Валеру петь больше трех часов. Ему просто понравилось. Все говорили: может, хватит? Он: нет, пусть поет! Может быть, он хотел дождаться: когда же Агафонов кончится? Агафонов был бесконечен!

опубликовано в газете "Смена", 12 марта 1991 года